Валерия. Роман о любви - Юлия Ершова

Николай Николаевич опять поднимается над алтарём научной элиты, отмахиваясь от учёного секретаря, у которого от напряжения покрылась потом лысина. Председатель зачитывает следующий вопрос:

— «Профессор, как вы связываете науку и религию в своих исследованиях? Не отрицает ли одно другое?» — Опять ощущая энергетику зала, Дятловский добавляет от себя: — Замечательный вопрос, коллеги.

Но вдруг реальность мира разбивает торжествующий идеализм: в зал бесцеремонно вваливается завлабораторией теоретической механики и профессиональный оппозиционер по совместительству: полноватый высокий мужчина, седовласый не по годам, брюки его пузырятся и морщинятся. Гримаса негодования искажает его добродушное славянское лицо. Даже не поприветствовав зал, смутьян с порога грохочет:

— Товарищи! Немедленно выдвигаемся на марш протеста! Вы что, забыли? В объявлении написано: «в 14:00 сбор на крыльце здания»! Мы же в понедельник собирались, проект резолюции выработали! Степанько, покажи протокол! — На отдалённом подоконнике жужжит растревоженный улей, чья-то слабая лапка трясёт листочком формата А4, на котором красуются три колонки подписей. По логике торжествующего либерализма бумажка является документом, обязательным для исполнения сотрудниками двух ведущих НИИ.

Вошедший дёргает себя за седой ус, желая уподобиться оратору.

— Граждане-товарищи, абсолютное большинство проголосовало «за». Кто перестройку за нас сделает? Вы, интеллигенция, отрываетесь от народа, предаёте демократию уже полчаса!

Сливки интеллигенции от физики, сбитые за столом президиума, начинают возмущённо цыкать, лысина учёного секретаря краснеет, а народ в зале начинает роптать, и только один председатель, как рыцарь стародавних времён, обнажил меч и отразил атаку.

— Привнесением хамства, вы, вошедший, насаждаете «демократию»? — восклицает он, возвышаясь над столом. — Немедленно извинитесь перед аудиторией. Ваша фамилия Дадыко?! Да? Так это вы единственный из руководителей подразделений не заключили ни одного договора на следующий год! Митинговали вместо работы. Может, ваши хозяева и кормят таких борцов-тунеядцев, но чем вы заплатите сотрудникам лаборатории, вами возглавляемой? Отстегнёте из собственных дивидендов? Вряд ли! Отправите коллег умирать от голода, обвинив Сталина? — Дятловский, как разъярённый Зевс, мечет в неореволюционера стрелы неприкрытой правды. Предателей науки и родины профессор ненавидит.

Заведующий лабораторией, обречённой на голод, усмехнувшись, крутит пальцем у виска. Выкатив глаза, он кричит во весь голос, усиливая амплитуду звука руками:

— Граждане-товарищи, панове, кого вы здесь слушаете? Это же чиновники от науки, они от безделья ручкой писать разучились, не то что открытия делать. А этот… — Дадыко выстреливает из пальца в сторону профессора Верника, который стоит за трибуной и хлопает глазами, — как его?.. докладчик и вовсе больше десяти лет на КГБ работает. Стукач натуральный, гэбист!

Зал гудит, на последних рядах вянут плоды просвещения. Крики негодования членов президиума тонут в пёстром шуме перестройки. Профессору Вернику ничего не остаётся, как покинуть трибуну. Он сползает по лестнице и хватается на спинку стула.

А его сын, невысокий и худощавый, с взъерошенными волосами, выпорхнув из уютного гнёздышка на первом подоконнике, ястребом бросается на самозванца.

— Юрий Василич, подите вон! Рабочий день не кончился, вы должны работать или присутствовать на официальном заседании, как и ваши коллеги, — велит наконец учёный секретарь, обращаясь к воину демократии, которого младший Верник уже схватил за грудки: — Ты оскорбил отца…

Оппозиционер, побагровев, выкрикивает короткие фразы, которые тиражируются на акциях протеста. Молодого физика он смял и отшвырнул, как надоевшего щенка. Юный Верник мячиком отскочил от пола и вот опять бросается в драку с грудой зажиревших мышц воина демократии.

Тут же с подоконника истребителем вылетает ещё один молодой физик с нетипичной для центра Европы внешностью: абсолютно чёрные волосы длинными прядями рассыпаны по дюжим плечам, кожа насыщенно смуглая, как у латиноса, а глаза раскосые. Роста новый защитник профессора Верника почти баскетбольного. Зрители сразу узнают в нём сына профессора Дятловского.

Бойцовские руки нового участника баталии одним взмахом стряхивают Дадыко с худенькой фигуры сына профессора Верника, а другим — заваливают воина демократии на пол. Докладчик умоляет молодых людей вернуться на подоконник, но к военным действиям подключаются смельчаки с первых рядов, и профессора Верника опять оттесняют к лестнице, ведущей на сцену. Он оглядывает зал: люди ропщут, кто громко, кто вполголоса, начальник отдела кадров грозит милицией, президиум, сохраняя величие, призывает к порядку и бряцает графинами. И только Дятловский пробивается сквозь барьер негодования и оттягивает родное чадо от поверженного противника.

— Евгений, сынок, не стоит так… успокойся. Ты рискуешь будущим. Дадыко, конечно, подлец, но ты… ты можешь стать преступником. — Отец обнимает сына. Руки Николая Николаевича дрожат, щека прильнула к волосам любимого брошенного ребёнка, сердца сына и отца вновь соприкасаются. Значит, не зря профессор Дятловский провёл сегодняшний доклад, не зря гонял чаи с Верником в его лаборатории. Сын — вот он, руку протяни и хватай, и не отпускай вовек.

Но по руке тут же врезают взглядом, как тесаком. Это Евгений отталкивает отца:

— Ты забыл? Да? Не приближайся ко мне, папочка! Это была последняя моя просьба. — Евгений обнимает спасённого друга, и они устремляются к двери.

Профессору Дятловскому ничего не остаётся, как затянуть доспехи смирения и продолжить дело, начатое задиристым сыном Верника.

— Товарищ Дадыко, покиньте здание нашего института. Очередная докладная в президиум о ваших проделках не сослужит вам хорошую службу.

Николай Николаевич голос не повышает, не хватает сил, а смутьян улыбается и расправляет плечи.

— Позор! — каркает он. — Вандэя! Реакционное руководство опять наступает на горло гласности! Товарищи! На ваших глазах творится произвол! Утром в буфете бюрократы между собой поделили заказы с копчёной колбасой и зелёным горошком, а сейчас травят борцов за свободу! Призываю вас выразить свой протест на митинге Народного фронта! Следуем за мной! — Предводитель восстания выбрасывает вверх плоскость ладони и кричит: — Живе Беларусь!

На дальнем подоконнике, в улье шершней, лапка оппозиции сменила листок протокола на бело-чырвоны сцяг, и все обитатели улья уже вторят вождю: «Живе Беларусь, живе Беларусь…» Зал затаился, а президиум уже опять всполошился. Самый пожилой из восседавших на троне, почти старик, переполняясь гневом от вида фашистской тряпки, подскакивает к краю сцены и опрокидывает на революционера Дадыко полный графин воды и содержимое цветочника со словами:

— Фашистская мразь! Белорусы святой кровью эту землю полили, а ты — гнида, полицай! Опять эту заразу выпустил! Дадыко! Подонок! — Седые волосы смельчака встают дыбом, глаза белеют, ещё минута — и пустой графин разбился бы на голове лидера белорусской оппозиции, но ситуацию спасает самый бюрократичный из президиума заседания — учёный секретарь НИИ прикладной физики, человек ещё молодой, высокий, лысый, холёный, с блестящими лукавыми глазками. Сегодня он, как представитель элиты, отхватил с чёрного хода буфета два, а то и три пакета с колбасой и банками горошка, поэтому, страшась огласки, сохранял на лице холодный нейтралитет до самой кульминации. Перед полётом цветочника на голову оппозиционера, учёный секретарь хватает за руку разъярённого патриота, встряхивает и с почтением усаживает прямо на сцену, перепоручив его заботам активисток первого ряда.